Первая встреча актера Андрея Мерзликина со священником оказалась сложной: духовник строго его отчитал за то, что актер пришел на исповедь недостаточно подготовленным. Уйти оскорбленным и разочароваться в Церкви навсегда — казалось бы, нормальная человеческая реакция в такой ситуации. Но спустя десять лет Мерзликин вспоминает об этом с иронией и говорит, что именно такой опыт был ему нужен, чтобы позже прийти к вере осмысленно.
А. Мерзликин: «Прийти к вере» — для меня это слишком сильное выражение. Правильнее было бы сказать «воцерковление». Вера — это все-таки дар Божий…
Если бы мне нужно было сыграть состояние покаяния, я играл бы внутреннее ощущение человека, который сильно вспотел и теперь страшно хочет помыться, но ни одного душа на сто километров вокруг нет. Именно на это, по моим ощущениям, похоже чувство покаяния, а вожделенный душ — это исповедь. Я очень хорошо это состояние помню. В первый раз совершенно неожиданно пережил его, когда был студентом ВГИКа. Та оголтелость, с которой мы пытались «познать жизнь», входила в прямое противоречие со всем тем, что в меня вкладывали родители. Желание «опуститься» так, чтобы достать самого нравственного дна, было обострено до предела. И я опускался. К этому располагала и актерская профессия: «А как же, нужен жизненный опыт, чтобы было, на чем строить образ…» И этот опыт я жадно хотел получить. И в определенный момент у меня появился этот опыт, и стало необходимо его от всех скрывать. До какой-то черты я бравировал этим опытом, но тут вдруг возникла вещь, которая просто ужаснула. Захотелось от самого себя спрятаться. И именно в ответ на это пришла совершенно новая, переворачивающая мысль: «Хочу выбраться! Хочу помыться!» Но что делать? К кому с этим идти? Маме о таком не расскажешь, это может ее расстроить. Друзьям? Они могут не понять масштаба «трагедии», да и неудобно… И тут в какой-то беседе я услышал, как моя знакомая с жаром рассказывала о своем «духовном отце». Содержание этого понятия я представлял смутно, но зато очень четко почувствовал, что страшно этой знакомой завидую. У нее есть что-то таинственное, привлекательное и… кажется, спасительное. Поехал — ни много ни мало — в Троице-Сергиеву лавру. Трясся в электричке, стоял в длиннющей очереди на исповедь — и наконец, подошел к монаху. Начал что-то стихийно говорить. А он вдруг меня перебивает: «Первый раз на исповеди?» — «Да…» С каким жаром он начал меня отчитывать, до сих пор помню… Стою, не понимаю ничего… Потом спрашивает: «Готовился?» — «А это как?» Тут он буквально с криком выгнал меня из храма (смеется)…
Фото Владимира Ештокина
— Именно из-за таких случаев многие люди относятся к священникам, мягко говоря, скептически…
— Какое «скептически»! Да я был просто разозлен! Я — такой сознательный — пришел рассказать о том, какой я гадкий, и что?! И ради чего я трясся в электричке и стоял в очереди? Это я сейчас вспоминаю об этом с улыбкой, а тогда я был вне себя. И решил: не нужна мне ваша помощь. Ноги моей здесь не будет. Tеперь понимаю: это был Промысл… Казалось, монах был неправ, когда повел себя так недружелюбно и выгнал из храма человека, который толком ничего еще о церковной жизни не знал. Ведь так можно на всю жизнь от Церкви оттолкнуть. Но у Бога не бывает ничего случайного. И лично мне именно такой опыт был просто необходим.
— Почему?
— Это было единственное средство, чтобы я пришел к пониманию, зачем мне Церковь. На контрасте с таким первым опытом я вскоре пережил нечто совсем другое. Однажды на Рождество мама предложила сходить в храм недалеко от дома. Просто зайти, постоять. Зашли. Стоим. И вдруг я вижу, как пожилой священник делает мне знак рукой: мол, подойди. Я решил, что, раз зовут, надо подойти, мало ли что человеку нужно. Подхожу — и понимаю: священник, судя по всему, предполагает, что я пришел исповедоваться. А я ничего даже сказать не могу. О чем? Да и зачем? Я вообще об этом не думал. Но священник оказался опытным и начал говорить сам — за меня. И… я с трудом сдерживал слезы. Всё, что батюшка говорил, — стопроцентно в меня попадало. Буквально в каждую мою мысль, которая меня тревожила. То, что я сам для себя никак не мог сформулировать, священник выразил очень четко и назвал вещи своими именами. Он угадал даже то, что я не мог никому рассказать. Во время этой исповеди я сам не сказал ни слова. И в этот вечер впервые в жизни причастился. И потом после службы мы еще долго стояли и с этим батюшкой разговаривали… Тот груз, который я в себе носил, — его вдруг не стало.
И тут бы мне сказать: «Я переродился, началась новая жизнь». Но нет. Жизнь как раз осталась прежней. Через месяц я стал тем же самым Андреем, которым был раньше.
— Ведь это достаточно частый случай. Человек впервые знакомится с Церковью, переживает что-то невероятное, а потом — как будто отказывается от этого опыта… Как Вам кажется, почему так происходит?
— Часто первые шаги в Церкви бывают очень легкими — Бог как будто сам за руку тебя ведет, и даже не подумаешь сопротивляться — настолько это тебя обволакивает. Но потом все меняется — и благодать уходит. Вернее, сама по себе благодать никуда не исчезает, но меняется ощущение человека: теперь его уже никто за руку никуда не ведет. И не потому что Бог его оставил. Просто теперь Он ждет, что человек сам приложит усилия и через разные испытания к Нему придет. Мне кажется, в этом все дело. Получив впервые радость богообщения даром, человек не очень-то готов к тому, чтобы теперь ради этого трудиться. Так было и со мной.
— И тем не менее Вы в Церковь вернулись? Что же заставило?
— Испытав эту радость однажды и потом ее лишившись, начинаешь страшно по ней тосковать. И когда я уже работал в театре, к одному из наших друзей на спектакль пришел священник. Его пригласили к нам в гримерку. Я впервые в жизни видел священника в обычной жизни, вне храма. Он был в подряснике. Некоторые в шутку норовили дернуть его за бороду, называли «дедом морозом». А он смеялся… Я дождался момента, когда он вышел в коридор, догнал его и буквально пристал: «Можно, приду к вам в храм на исповедь?» Что на меня нашло, сам не знаю… Батюшка тоже опешил, но поступил как удивительно чуткий духовник. Просто ответил: «Приходи прямо завтра, на раннюю Литургию». Оказалось, он служил в храме где-то за МКАДом. Я говорю: «Это далеко, как мне добираться…» А он отвечает: «Я за тобой сам заеду». И в четыре часа ночи меня разбудил звонок. Батюшка был у подъезда… Думаю, каждому известно, как часто наши вечерние добрые помыслы утром куда-то исчезают. Так со мной было и в этот раз. Я, само собой, уже никуда не хотел ехать. Но было страшно неловко. Пришлось заставить себя встать и спуститься к нему. И это стало моим первым сознательным усилием на пути в храм. Сел в машину. «Надел» улыбку и сделал вид, что я тот же самый вчерашний человек с горящими глазами. Потом стоял в углу храма, ничего не понимал, видел, что люди вдруг хором запевают какие-то молитвы. Такой была моя первая «сознательная» служба. И вдруг я начал как будто оттаивать: помню, меня все больше и больше захватывало очень четкое ощущение — здесь происходит что-то настоящее… Что-то большое, красота обряда, прикосновение к традиции. Что-то реальное. Какая-то жизнь. А главное, чувствовал и свою причастность. Это поразило больше всего. Новый человек, который ничего не понимает ни в конкретной службе, ни в Церкви вообще, имеет — если угодно — те же права на эту радость, что и старый опытный прихожанин…
Прокурор своего персонажа
— Есть ли у Вас киноработы, которые Вы могли бы назвать по-настоящему христианскими?
— Фильм «Заблудившийся» режиссера Акана Сатаева. И это самая дорогая для меня работа на сегодняшний день. Уже из названия понятно, что это фильм о потерянном человеке. В казахской степи он потерял не только жену и ребенка, он потерял жизненные ориентиры — и теперь пытается их найти. Это картина не была в широком прокате в России, наш зритель ее практически не знает. При этом мы возили ее на «Оскар» от Казахстана. И мне известно, что в России в нескольких епархиях этот фильм священники показывали и обсуждали у себя на приходах.
— Одна из самых известных Ваших ролей в кино — Димон «Ошпаренный» в фильме «Бумер». Вы играете бандита. Как такие роли сочетаются для Вас с православным мировоззрением?
— Роль может быть самой неожиданной. Важно, как ты подходишь к работе над ней и к работе над образом как таковым. Станиславский дал актерам правило: «играешь злодея — ищи в нем доброе». Правило, конечно, верное, но, на мой взгляд, сугубо техническое. С точки зрения мировоззрения, для меня в профессии всё по-другому. Если я играю негодяя, я хочу быть не адвокатом своего персонажа, а наоборот — прокурором. Играя «зло» — этому «злу» нужно ужаснуться до конца. И сыграть так, чтобы показать, какими гадкими и некрасивыми на самом деле бываем мы с вами, дорогие зрители, когда встаем на путь, разрушающий нас. И христианский смысл искусства именно в этом — зацепить человека. И чтобы тронуть человеческое сердце, на экранного злодея должно быть стыдно смотреть… Но и увидеть, что он не безнадежен. Что и он может выскочить из своего заблуждения и уверовать, как разбойник на кресте, который первым попал в Царство Небесное. Вот для меня главное — увидеть свет надежды, а не приговор со стороны художника…
— Не боитесь, что зритель отрицательное отношение к персонажу перенесет и на вас как на актера?
— Это не страшно. Зато таким образом можно сказать что-то по-настоящему серьезное. А главное: иначе работать нечестно. Ведь персонаж должен быть искренним. И Димона «Ошпаренного» из «Бумера» нельзя оправдывать. Он абсолютно неправ, он искренне заблуждается. Он не понимает, что живет неправильно. И если бы я искал оправдание его действиям, то это был бы не тот Димон «Ошпаренный», который вызывает (я надеюсь) у зрителя чувство стыда — оттого, что предал друзей. Именно полное падение — возможность возрождения этого персонажа. И такую возможность режиссер дал герою во второй части «Бумера».
Сцена лечит
— Вы участвуете в проектах благотворительного Фонда поддержки семьи и детства «Наши дети». Благотворительность сегодня стала модной...
— Сотрудничать с фондом меня благословил архимандрит Сильвестр из Спасо-Яковлевского монастыря в Ростове Великом. Я его хорошо знаю, он очень дорогой и близкий мне человек. И это сразу сняло для меня все вопросы. Потому что поначалу к предложению Фонда я отнесся сдержанно. Знаем мы, думаю, эти благотворительные организации, лучше с ними не связываться… Но окунувшись в работу, я колоссально много для себя открыл и приобрел.
— Что, например?
— Раньше у меня был страх перед детскими домами. Во мне серьезно засел советский стереотип: за детдомовским забором — забитые, больные, нелюдимые дети… Но, оказалось, по-человечески это такие же дети, как и все остальные. Только в тяжелых жизненных обстоятельствах. Стереотип нужно разбивать. Ведь вряд ли найдется хотя бы один, кто осознанно скажет: «Я эгоист, не хочу помогать другим, добрые дела меня совершенно не привлекают». В душе каждый готов помочь. Мешает только страх. И мне мешал. А теперь пропал.
— Чем конкретно Вы начали заниматься?
— Мы стали проводить в Ярославле театральный фестиваль, в котором участвуют только детдомовцы. То есть к конкретному детскому дому прикрепляется группа добровольцев, которые начинают с детьми работать. Среди таких добровольцев — и просто волонтеры, и профессиональные артисты. На выходе получается целый спектакль. И что важно: этот спектакль не остается внутри детдомовских стен, а выносится на широкую публику: спектакли из разных детских домов привозят и играют в одном месте. Так в Ярославле прошел наш первый фестиваль. В нем приняли участие четыре детских дома. К концу дня к Сергею Морозову, исполнительному директору фонда «Наши дети», выстроилась очередь из директоров других детских домов, которые тоже очень хотели принять участие в таком фестивале в следующем году. И когда мы посмотрели спектакли через год — были поражены. Я готов засвидетельствовать как профессиональный актер: некоторые из них уже язык не поворачивался называть «самодеятельностью». Это были полноценные театральные работы, которые можно было брать и катать с гастролями по городам.
— Существует мнение, что такие культурные праздники детдомовцам не нужны. Детей необходимо брать в семьи, а не на сцену вытаскивать…
— На мой взгляд, неправильно было бы предлагать «или—или»: либо семья, либо волонтеры и праздники. Мы не претендуем на то, чтобы заменить детям семьи. Мы — небольшая, локальная мера. Но я уверен, что и она важна. У ребенка появился дополнительный вектор развития.
У нас же нет цели сделать из детей актеров. И актерское мастерство, сценическая речь, работа над образом — все это вторично. Если вообще существенно. Важно другое: ребенок вышел на сцену. Раскрылся, заявил о себе — произошла маленькая победа над самим собой. По своему опыту знаю: сцена лечит. Она заставляет человека переломить привычную логику, увидеть какие-то вещи по-новому. Посмотреть на себя иначе. Оценить свои сильные и слабые стороны. Но есть и еще более важный момент. Такие театральные фестивали — это социализация. У детдомовцев не так много друзей. А мы стараемся дружить.
Андрей Мерзликин во время проведения театрального фестиваля в Ярославле, организованного благотворительным фондом поддержки семьи и детства «Наши дети».
Фото предоставлено фондом «Наши дети»
Священники и тренеры
— Многие люди считают, что можно верить в Бога и не ходить в Церковь. Как Вы к этому относитесь?
— Мне кажется, что христианин в каком-то смысле начинается там, где появляется осознание: сам — не смогу, только с Богом смогу. А с Богом — это значит внутри церковной ограды. Я очень люблю афоризм: «Кому Церковь не мать, тому Бог не Отец». Для меня Церковь — это не просто теория и внутренние убеждения, а еще и практика, которая подразумевает правила поведения. В том числе и какие-то физические действия. И если я верую в Бога и хочу, чтобы моя вера что-то значила в моей жизни, я должен эту практику соблюдать. Это как в спорте: если я хочу достичь совершенства, что я для этого должен сделать? Правильно — ходить в спортзал… Тренироваться! Можно ли купить книгу-самоучитель, выделить для себя два часа в день и дома разбирать, допустим, приемы бокса самостоятельно? В принципе, можно, но только мы это проходили. Через три дня книга забыта и мы уже «устали»… И не надо врать самому себе: что, я на самом деле смогу регулярно заставлять себя этим заниматься? Нет. Мне нужен спортзал и тренер. Под его надзором я буду «отжиматься» в три раза больше и правильней. Так и в Церкви есть такие же «тренеры» — священники. Только тут речь идет уже о духовной дисциплине.
— Но нецерковный человек часто сторонится храма именно из-за священников. Мол, они недостойные, грубые, толстые, взятки берут…
— У человека, с церковной жизнью незнакомого, есть свои, достаточно стереотипные, ожидания, каким должен быть священник. Предполагается, что ему положено напоминать ветхого старца с иконы. И когда люди не видят этого — разочаровываются. Чтобы увидеть просветленного старца — образец христианской аскетики — нужно ехать в монастырь. А духовник на твоем приходе — это о другом. Это учитель и во многом собеседник. И если даже он внешне не выглядит, как Серафим Саровский, именно — если вернуться к спортивной аналогии — «тренер». Именно рядом с ним начинаются эффективные уроки «духовного карате». А без него я дам себе поблажку и не стану ничего делать. Потому что встать в шесть утра и поехать на раннюю Литургию — не укладывается в обычную человеческую логику поведения. И сравнивая боксера и его тренера, часто наблюдаешь знакомую разницу… Тренер толстый, курит, выпивает, ругается, и нуждается в тебе так же, как ты в нем. А главное, в храм ходят не к батюшке, а к Богу.
— А какую роль в Вашей жизни играет духовник?
— С того момента, как я пришел в Церковь, прошло десять лет. И сейчас мой духовник чрезвычайно дорогой и близкий мне человек. Все эти годы он играет колоссальную роль в моей жизни. Перед свадьбой я брал у него благословение. Именно он венчал нас с моей женой Аней. Она родила мне троих детей, он их крестил, и для меня очень важно, что наши дети родились в венчаном браке. Вся наша семья, включая родителей, ходит в один храм. Мы исповедуемся у одного батюшки. Так что он знает про нас все! И мы про него все знаем! Большая здоровая семья, которую бережет Церковь, — это ли не счастье?